И ворча про себя, повел народ Сухого Мартына на третий путь: на соседнюю казенную землю. И вот стал Мартын на прогалине, оборотясь с согнутою спиной к лесничьей хате, а лицом — к бездонному болоту, из которого течет лесная река; сорвал он с куста
три кисти алой рябины, проглотил из них три зерна, а остальное заткнул себе за ремешок старой рыжей шляпы и, обведя костылем по воздуху вокруг всего леса, топнул трижды лаптем по мерзлой груде и, воткнув тут костыль, молвил...
Неточные совпадения
— Ну — здравствуйте! — обратился незначительный человек ко всем. Голос у него звучный, и было странно слышать, что он звучит властно. Половина
кисти левой руки его была отломлена, остались только
три пальца: большой, указательный и средний. Пальцы эти слагались у него щепотью, никоновским крестом. Перелистывая правой рукой узенькие страницы крупно исписанной книги, левой он непрерывно чертил в воздухе затейливые узоры, в этих жестах было что-то судорожное и не сливавшееся с его спокойным голосом.
Робко ушел к себе Райский, натянул на рамку холст и начал чертить мелом.
Три дня чертил он, стирал, опять чертил и, бросив бюсты, рисунки, взял
кисть.
У С. И. Грибкова начал свою художественную карьеру и Н. И. Струнников, поступивший к нему в ученики четырнадцатилетним мальчиком. Так же как и все, был «на побегушках», был маляром,
тер краски, мыл
кисти, а по вечерам учился рисовать с натуры. Раз С. И. Грибков послал ученика Струнникова к антиквару за Калужской заставой реставрировать какую-то старую картину.
В палате было четверо больных: один — метавшийся в жару тифозный, другой — бледный, с синевой под глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно зевавший, и еще два раненных в набеге
три недели тому назад — один в
кисть руки (этот был на ногах), другой в плечо (этот сидел на койке).
Он достал ножичек и стал молча резать. Достав снизу из-под листьев тяжелую, фунта в
три, сплошную
кисть, в которой все ягоды сплющились одна на другую, не находя себе места, он показал ее Марьяне.
Месяца
три спустя после Маниного праздника я как-то вдруг заметил, что Истомин уже совсем ничего не работает и за
кисть даже не берется.
Я бился с своей Анной Ивановной
три или четыре дня и, наконец, оставил ее в покое. Другой натурщицы не было, и я решился сделать то, чего во всяком случае делать не следовало: писать лицо без натуры, из головы, «от себя», как говорят художники. Я решился на это потому, что видел в голове свою героиню так ясно, как будто бы я видел ее перед собой живою. Но когда началась работа,
кисти полетели в угол. Вместо живого лица у меня вышла какая-то схема. Идее недоставало плоти и крови.
В одной стояла кровать, в другой на стульях и окнах валялись холсты,
кисти, засаленная бумага и мужские пальто и шляпы, а в третьей Дымов застал
трех каких-то незнакомых мужчин.
Она, задумчиво рассматривая даль, всё вспоминала что-то, он же зачем-то считал пятна грязи на её платье. Их было семь:
три большие, похожие на звёзды, два — как запятые, и одно — точно мазок
кистью. Своим чёрным цветом и формой расположения на материи они что-то значили для него.
Он изогнулся всем телом, чтобы коснуться железной продольной перекладины постели, и, нащупав ее спрятанной в длинном рукаве сумасшедшей рубахи
кистью руки, начал быстро и сильно
тереть рукав об железо.
На левой руке, на один вершок выше
кисти, найдено четыре синих пятна: одно на тыльной стороне и другие
три на ладонной.
Мягкие диваны кругом
трех стен, два шкафа с книгами; большой письменный стол, покрытый зеленым сукном с
кистями по углам, хорошие шторы на окнах, тяжелые занавесы на дверях.
Они проходили мимо куста сирени. На макушке только что зацвели две-три
кисти. Сирень была белая.
Но молился он не так, как мы все: крестился не
тремя пальцами, а всею
кистью, молитвы читал по-латыни, в нашу церковь не ходил.
Перекрестил меня, — не по-нашему,
тремя сложенными пальцами, а всею
кистью, по-католически, — и крепко поцеловал.
Пусто было на улицах и площадях; лишь изредка мелькал курьер, сидя на облучке закрытой кибитки; по временам шныряли подозрительные лица или гремели мерным звуком цепи и раздавалась заунывная песнь колодников: «Будьте жалостливы, милостивы, до нас, до бедных невольников, заключенных, Христа ради!» На всем пути наших цыган встретили они один экипаж: это был рыдван, облупленный временем; его тащили четыре клячи веревочными постромками, а на запятках стояли
три высокие лакея в порыжелых сапогах, в шубах из красной собаки и с полинялыми гербовыми тесьмами; из колымаги же проглядывал какой-то господин в бархатной шубе с золотыми
кистями, причесанный а la pigeon.
На лоб опускаются, как
три виноградные
кисти, рязки из крупного жемчуга, переливающего свою млечно-розовую белизну по каштановым волосам, слегка обрисованным; искусно заплетенная коса, роскошь русской девы, [В Торжке есть поговорка: Ты расти, расти, коса, до шелкова пояса; вырастешь, коса, будешь городу краса.
Произнеся с горделивым достоинством эти слова, сановник взял на колени малиновый бархатный портфель с золотым выпуклым вензелем и таким же золотым замком, помещенным в поле орденской звезды. Затем он бережно ввел внутрь портфеля длинную
кисть своей старческой руки и еще бережнее извлек оттуда рукопись Фебуфиса, на верхнем краю которой шли
три строки, написанные карандашом, довольно красивым, кругловатым почерком, с твердыми нажимами.